Василий Геронимус, кандидат филологических наук, член Российского Союза профессиональных литераторов, рассматривает книгу Алексея Небыкова «Чёрный хлеб доро́г» на стыке традиций литературы XX и XXI как единение яркого феномена лирической прозы и отражения потусторонней изнанки земного бытия («русский хтонический рассказ»).

 

 

Вместо введения

Мы живём в эпоху господства прозы. Эта максима, слышанная автором от известного московского литератора – Людмилы Вязмитиновой, нуждается в прояснении и проверке.

Лев Толстой однажды заметил: «Чехов – это Пушкин в прозе». Едва ли будет натяжкой утверждать, что Пушкин воспел частного человека, фатально брошенного в поток истории. И едва ли у кого-либо найдутся основания отрицать, что Чехов вослед Пушкину литературно воссоздал частное бытие на фоне исторического времени.

Однако Пушкин бесконечно многогранен. Чехов сделался литературным наследником не всей его личности, а той его ипостаси, которую Белинский связывает с участью частного человека. Так, едва ли не основным свойством пушкинского гения Белинский провозгласил лелеющую душу гуманность, а «Евгения Онегина» Белинский назвал самым задушевным произведением Пушкина.

Почему же литературный наследник Пушкина, Чехов, в противовес творцу «Онегина» избирает путь прозы? Наследник и одновременно антипод Пушкина чуждается эпигонства, не хочет повторять, пусть и гениальные литературные образцы. Проза Чехова антропна и направлена в ту житейскую конкретику, которая в искусстве стала возможна лишь с появлением первых фотоаппаратов; до них Пушкин не дожил. В отличие от своего далёкого продолжателя Пушкин идёт путём художественной условности, которая способна передать эстетическую и нравственную сущность человека. Чехов, напротив, занимается психофизиологией личности, пусть и связанной с её идеальными устремлениями. Психофизиология не есть сфера поэзии. Вот почему Чехов, врач по второй профессии, всецело отдаёт себя прозе.

В XX веке традиции Чехова продолжают взаимно противоположные по своим общественным убеждениям Бунин и Горький – творцы натуралистической прозы. Таким образом, проза чеховского типа фактически монополизируют сферу частного бытия, которая при Пушкине принадлежала поэзии (хотя и не исключительно ей – достаточно упомянуть пушкинские «Повести Белкина»).

Книга нашего современника Алексея Небыкова «Чёрный хлеб доро́г» являет собой яркий феномен лирической (хотя и сюжетной) прозы, которая перешла в нынешнее время из XX века. Однако мы обитаем уже в следующем – XXI столетии, которому соответствует выразительный подзаголовок книги Небыкова: «Русский хтонический рассказ». В отличие от многих явлений литературного наследия XX века проза Алексея Небыкова отображает и потустороннюю изнанку земного бытия, а не только его психофизическую данность – сферу классического кинематографа в его родстве с натуралистической прозой минувшего века. Наш современник устремляется далее – в XXI век.

 

 

Любовь и смерть. Русская Клеопатра в прозе Небыкова

«Ждана» – простой по сюжету и сердечно завораживающий рассказ Алексея Небыкова. Примечательна его романтическая завязка. Одинокий путник постучался в дом, который обнаружил в глухом лесу.

Очаровательная хозяйка одинокого жилища проявила гостеприимство и даже пожелала, чтобы гость не торопился покидать своё новое пристанище. Не всё же ей век вековать одной среди диких мест…

Хозяйка честь по чести уложила спать усталого гостя, однако же ночлег в лесу оказался роковым. С беднягой произошло то, что некогда пережили любовники блистательной Клеопатры – царицы древнего Египта, о которой говорится, например, в «Египетских ночах» Пушкина. Счастливцы лишились жизней за изведанное ими неизъяснимое блаженство.

Как и почему в рассказе нашего современника наступает роковая развязка, можно узнать, прочитав произведение.

Целенаправленно избегая его школьного пересказа, рецензент не преминет заметить: человечество едино от Адама и Евы. Однако в каждом этносе отчётливо варьируются некие суммарные свойства человека вообще.

Так, если в солнечном Египте являются кипучие страсти, то в нордических снах является пленительная тайна, волнующая недосказанность; они сопровождают обжигающий холод. Произошёл ли роман между гостем и хозяйкой лесного жилища? Об этом из рассказа мы не узнаём и можем отчётливо предполагать, что путник был растерян, а значит, не готов к «любовному приключению». Хозяйка лишь мимоходом во сне приласкала гостя. В рассказе «Ждана» всё зыблется, всё двоится.

Однако избегая банального сюжетного хода, автор рассказа акцентирует другое: извечное родство Эроса и Смерти. Всё, что ей заветно дорого, Ждана связывает с измерением вечности, а значит – и с заброшенной могилой в глухом лесу… И случайного путника, ей полюбившегося, она провожает туда же – в последний путь.

В рассказе нашего современника преобладают, как видим, не южные, а северные страсти. Несчастный необъяснимо исчезает, будучи привлечён обманчивым огоньком лесного жилища.

Сходную сюжетную основу имеет и рассказ Алексея Небыкова «В стране Богомолов». Автор сюжетно апеллирует к тому, что при соитии самка жука Богомола откусывает ему голову. Причём это происходит в самый экстатический момент. Снова вспоминаются трагические любовные игры Клеопатры…

То, что происходит в мире насекомых, у автора рассказа является метафорой того, что происходит в мире людей. Он, вступая в сердечный (и телесный) контакт с нею, вынужден брать на себя ношу её жизненных тягот, ошибок, проблем. В рассказе Алексея Небыкова помимо него и неё эпизодически упоминается и другой – тот, кто был до него. Однако смысловому ядру рассказа соответствует нечто, не сводимое к банальной ревности и банальному соперничеству двоих за сердце третьей. Независимо от того, кого выбирает она, ему в наследие остаются её неизжитые проблемы, чаще всего они прямо или косвенно связаны с былым любовным опытом. И даже если этот опыт не возобновляется, он вынужден нести её жизненные тяготы и заблуждения. Не потому ли он, в конце концов, лишается головы подобно Богомолу? Это неотвратимо происходит если не в прямом, то в переносном смысле.

Он сильнее её, поэтому на нём – бо́льшая ответственность. Справиться ли он с этой ответственностью или неизбывно погибнет на сладостном поприще любви? Этот трагический вопрос проникновенно поставлен в рассказе Алексея Небыкова «В стране Богомолов».

Мотив роковой превратности любви присутствует и в рассказе Небыкова «Оксана». Водитель автобуса влюбляется в свою пассажирку, которая постоянно сопровождает его в одно и то же время суток, по одному и тому же маршруту.

Однако вскоре выясняется, что Оксана – так зовут спутницу главного героя – не имеет на водителя решительно никаких личных видов. Ей просто нравиться кататься на автобусе и чувствовать ритм колёс.

Примечательна не только сюжетная фигура отказа, который получил водитель. Не менее примечательна её сердечная (и психологическая) подоплёка: женщина может быть настроена очень романтично, но при этом категорически не переходить известной границы в отношениях с тем или иным человеком. Она может испытывать романтическое воодушевление, но сохранять трезвый холодный ум. Его не всегда легко распознать, увидеть за романтическим флёром.

В рассказе «Оксана» показано, что водитель введён своей спутницей в некое сладостное заблуждение – тем труднее ему спускаться на землю. Причём мотив сердечного заблуждения в рассказе утрирован. В финале произведения выясняется, что никакой Оксаны, по-видимому, нет, водитель просто долгое время испытывал слуховую галлюцинацию. Внезапное сумасшествие приводит героя рассказа к необратимой катастрофе.

 

 

«Тайны счастия и гроба». Мир Танатоса в прозе Небыкова

Эросу у Небыкова соположен Танатос – таинственный бог смерти. Он может заявлять о себе и в обаятельной заброшенности загородного погоста, и даже – в живописном беспорядке глухого жилища, оставленного людьми. Танатос может искусно скрываться и за множеством иных своих проявлений. Заброшенный дом едва ли не центральный мотив рассказа Алексея Небыкова «Чертоги деревни Кедрач».

Героя рассказа преследует страх, что он сбил кота, управляя автомобилем. Однако дело происходило впотьмах, в непогоду – ничего не разглядеть. Героя сопровождает реальный кошмар, однако он же выступает как некое навязчивое видение, как небывальщина.

Напрашивается литературная параллель. Главный герой романа-эпопеи Горького «Жизнь Клима Самгина», подросток Клим нечаянно (или всё-таки тайно намеренно?) способствует случайной (а значит, уже не совсем случайной) смерти своего однолетка. Испытывая моральные угрызения и в то же время желая от них поскорее освободиться, Клим задаётся навязчивым вопросом: «А был ли мальчик?».

Типологически сходные терзания испытывает и герой нашего современника. Они вызваны таинственным животным, попавшим под машину.

И вот в глухом заброшенном доме мальчик обнаруживает фотографию всё того же кота. Эта фотография находится среди множества фотографий. Сим искусством увлекался дед героя – человек склочного нрава, успевший основательно перессориться едва ли не со всеми, с кем можно и нельзя конфликтовать.

Если дед – это человек из прошлого, которого, очевидно, уже давно нет в живых, то несчастный кот – это герой кошмаров подростка, который обитает в настоящем времени. Взаимное наложение прошлого и настоящего времён в рассказе свидетельствует о некоем третьем измерении времени, которое пугающе граничит с вечностью.

Посетив заброшенный дом и побывав в третьем измерении времени, подросток становится свидетелем этического парадокса. Желая увековечить ту или иную натуру в убедительном фотографическом снимке, мы побуждаем эту натуру застыть в кадре, а значит, внутренне умерщвляем её, хотя исходное наше намеренье – дать коту или иному существу своего рода новую жизнь. Однако недаром считается, что благими намерениями устлана дорога в ад. Подчас и невинное фотографирование этически двусмысленно, даже пагубно.

Мотив платного фотографирования присутствует в рассказе Небыкова «Пирамидостроитель». В рассказе описан фотограф-циник, который извлекает из своего дела выгоду и не видит людей. Так даже смерть человека герой рассказа подчас воспринимает как сорвавшийся заказ.

Погоня за наживой, которая присуща герою рассказа, инфернально окрашена. В «Чертогах» и «Пирамидостроителе» писатель воссоздаёт инфернально-двусмысленные аспекты фотографирования как вида человеческой жизнедеятельности.

Мотив Танатоса, знакомый нам по «Пирамидостроителю» и «Чертогам деревни Кедрач», присутствует и в рассказе Алексея Небыкова «Пустошь».

Русский классик Гоголь, много и беспокойно размышлявший о смерти (например, в поэме «Мёртвые души») всю жизнь испытывал навязчивый страх быть похороненным заживо. Существуют пугающие, но по счастью до конца не проверенные свидетельства, что пожизненная фобия великого писателя не была совсем необоснованной.

Участь быть погребённым заживо испытывает и герой рассказа Небыкова «Пустошь», человек подвижнического труда. На него не обращают должного внимания, его как бы забывают под землёй.

Всеобщее желание осуществить похоронный обряд, как бы отделаться от усопшего (который на самом деле всё ещё жив) доходит до зловещего комизма. Даже священник не слышит последних стонов борьбы за жизнь, которую ведёт умирающий.

По логике рассказа толпа выживает из мира людей самостоятельно думающих. Они становятся жертвами суеты мира. Так, героя рассказа, которого явно поторопились похоронить, буквально опутывают житейские сети, «все такое важно-срочно-ненужное» (с. 89). В самом деле, жизнь полна тягостных необходимостей. Например, банальная квартплата – это дань социальной этике, и как можно её нарушить? В то же время было бы абсурдно утверждать, что коммунальные платежи (и подобные обязательные формальности) развивают душу человека, способствуют его личностному росту. Мир расколот, и подчас внешние необходимости вступают в противоречие с необходимостями внутренними.

В произведении Небыкова присутствует и ветхозаветная история, пересказанная на современный лад. В библейском источнике жена некоего Потифара (имя её в Писании не упоминается) воспылала страстью к ветхозаветному Иосифу. Однако тот отверг её сердечные посягательства. Будучи разгневана, она отомстила Иосифу, распустив ложный слух о том, что он добивался её.

Библейский источник варьируется у современного писателя. Героя «Пустоши», человека женатого, настоятельно преследует некая другая особа. Получив отказ, она не успокаивается и из женской мести внушает супруге несчастного, что её супруг ей не верен.

В рассказе остроумно показано, что абсолютная невиновность главного героя автоматически не защищает его от роли игралища женских страстей. Увы, супруга героя рассказа верит наговору и старается наказать супруга за мнимую неверность. Обе женщины буквально сживают героя со света, толкая его преждевременно завершить свой жизненный путь. Превратности любви в произведении соответствуют превратностям судьбы и, в конечном счёте, – пути человека к смерти (иногда досадно поспешной).

Комическая компонента рассказа, – фривольно окрашенная фикция, которую распространяет сердечно обделённая соперница супруги героя, – контрастно указывает на высокий трагический смысл произведения.

В новом трагикомическом преломлении у Небыкова – в «Пустоши» – соседствуют Эрос и Смерть. Как и многие другие рассказы Небыкова, «Пустошь» построена по двуединому принципу: над житейским повествовательным рядом как бы витают идеальные смыслы. Так, в рассказе ставится религиозно-этический вопрос о том, какой же след оставляет человек, уходя в мир иной, является ли кончина человека благоуханной? Ведь в принципе она может быть и скандальной. Кто и как уходит в мир иной? Этот таинственный религиозно-этический вопрос, который пробуждает рассказ «Пустошь».

К «Пустоши» по смысловой гамме примыкает и «Тая». Главная героиня одноимённого рассказа случайно обнаруживает в бумагах письмо отца, где тот объясняет, почему не может видеться с дочкой: он смертельно болен.

Тая всё бросает и устремляется к отцу. Однако таинственные ночные такси, сверкающие манящими жёлтыми огнями, увозят её неведомо куда – едва ли не в пространство между жизнью и смертью или в таинственное ничто, где обитает её отец.

«Тайны гроба» – пушкинский мотив прозы нашего современника, который связывается с его размышлениями о будущем планеты. Проза Алексея Небыкова содержит футурологический пласт, которому и будет посвящена следующая рубрика.

 

 

Будущее Земли в прозе Небыкова

Как писатель хтонической закваски, а значит, более деятельной, нежели созерцательной направленности Алексей Небыков не столько предаётся апокалиптическим предчувствиям, сколько, напротив, стремится продлить историческое бытие и, прежде всего, возделать Россию. Более того, тревожные сигналы о близости конца света наш современник воспринимает как опознавательные знаки проблем, которые следует преодолевать.

В конечном счёте, для Небыкова Россия – это вечная страна; поэтому писатель помышляет не столько о грядущем конце времён, сколько о вхождении России в ареал бессмертия. Футурологические произведения Небыкова проникнуты патриотическими настроениями.

Размышляя о будущем страны, писатель одновременно повествует и о наших днях, ибо сегодня мы сеем то, что можем сполна пожать завтра или, выразимся всё-таки менее категорично и более обтекаемо, сегодня мы испытываем и переживаем то, что пышным цветом может расцвести завтра. Истоки будущего кроются в настоящем. Вот почему и фантастические картины более или менее отдалённого будущего в произведениях Небыкова жизненно узнаваемы. Неизбежные параллели будущего с настоящим придают будущему жизненную актуальность.

Так, в рассказе «Апостаси́я от Любви» речь идёт о будущем планеты, сотрясаемой многими катаклизмами и изнемогающей от множества проблем. Одна из центральных проблем будущего – гибель человечества от коронавируса (хотя и без коронавируса у него достаточно поводов исчезнуть).

Ввиду экстремальной ситуации проходит международная конференция, в рамках которой экологи, общественные деятели, главы различных корпораций собираются и решают, как предотвратить глобальный мировой катаклизм. На конференции присутствует и русская делегация – её предоставляет, главным образом, Настя, героиня рассказа.

Всё происходящее в конференц-зале не внушает бодрости и оптимизма. Один из докладчиков говорит, что в некоторых частях света существует угроза ядерной войны. Все замирают. И, к полному ужасу Насти, докладчик неожиданно высказывает мысль, что в ядерной войне нет ничего страшного, она лишь немножко почистит планету от «лишних» территориальных образований и затем (!) всё нормализуется.

Настя в ужасе бежит из конференц-зала, понимая, что ей уже здесь делать нечего, но её не пускает охрана. По существующему рескрипту конференц-зал категорически не полагается покидать во время заседания. Таким образом, в произведение органично привходит компонента антиутопии.

Примечательны повествовательные приёмы, посредством которых автор показывает конфликтующие стороны. Так, за классической обтекаемостью и европейской корректностью докладчика кроется одержимость, которая внезапно обнаруживает себя в странных телодвижениях докладчика. Поначалу кажется, что он сохраняет абсолютную невозмутимость, однако в определённый момент своей речи он необъяснимо входит в раж, утрачивает связь мыслей. И собственно речь переходит в некую нерасчленённую моторику.

Настя, в свою очередь, не столько формально возражает докладчику (например, выдвигает контраргументы), сколько реагирует на его выступление неформально – бежит прочь, понимая, что с этим человеком ей заведомо не о чем говорить. Между сиими двумя участниками конференции нет и не может быть ничего общего.

Таким образом, в рассказе создаётся своего рода антимир международной конференции: вместо аргумента докладчик демонстрирует, в конечном счёте, жест бесноватого, а его оппонент Настя возражает ему в форме альтернативного пространственного жеста (т.е. не собственно в словесной форме).

В итоге, рассказ содержит два контрастных смысловых ряда. Один из них: коллективный Запад, искусственность цивилизации, тотальная деструкция. Означенному ряду противостоит иное: Россия, высшая естественность, созидание.

Конференц-зал, где идёт неконструктивная полемика, есть поздний плод мировой цивилизации, тогда как Настя бежит в природное пространство. Таким образом, патриотизм Небыкова сочетается с элементами толстовства. Вослед Жан Жаку Руссо и Льву Толстому современный писатель склонен с положительным знаком противопоставлять природу цивилизации.

Россия в рассказе «Апостасия» предстаёт как единая семья. Так, разрешение/ не-разрешение глобальных проблем Насти сопрягается с обретением/не-обретением ею второй половинки. Верховным прообразом семьи в рассказе являются русские святые Пётр и Феврония, покровители брака.

Семья в качестве непреходящей ценности присутствует и в рассказе Алексея Небыкова «Молчание небес». Действие рассказа происходит в далёком будущем, когда человечество начало заселять космос. Герой рассказа уже два года находится в космической командировке.

Однако всё самое незамутнённое, самое чистое, самое лучшее для него сосредоточено в переписке с дочерью. Космический путешественник тоскует по Земле, по родному дому и по дочери, само существование которой позволяет ему выжить в непростых космических условиях.

Рассказ «Молчание небес» завершает всю книгу прозы Небыкова и тем самым становится одним из внутренне центральных звеньев книги как целого.

Семья, дом, Родина выступают у Небыкова как непреходящие ценности, которые противостоят искусственности цивилизации. Так, в рассказе «31 «Б»» присутствует своего рода парадокс: цивилизация, которая в принципе способствует самосохранению человечества, фактически приводит к его умерщвлению. Например, систематические медицинские программы, которые реализует человечество, приводят к жёсткой регламентации жизни и, в конечном счёте, к превращению людей в бездушных роботов. Продлевая свою физическую жизнь, обитатели планеты Земля, одновременно обречены на непрестанную шагистику. Она сопровождается и борьбой за выживание, которая ведётся между представителями человечества под угрозой перенаселения планеты. Причём нередко за место под солнцем могут ожесточённо биться даже члены единой семьи или единого родственного клана.

Цифровизация Земли, а значит – и искусственная регламентация жизни пародийно явлена также в рассказе Алексея Небыкова «Цифровая душа». В сходном ключе построен и его рассказ «Битвоин», где негативно толкуется криптовалюта, а также другие гримасы цивилизации.

С излишествами цивилизации у Небыкова связывается негативный этический ряд: корысть, нажива, человеческий эгоизм. Этические проблемы, которые ставит писатель, нередко облекаются у него в занимательную детективную форму. О ней – следующая рубрика.

 

 

Детективное начало в прозе Небыкова

Рассказам Небыкова присуща художественная занимательность. Однако она не носит самодовлеющего характера. Автор облекает в занимательную форму высокое этическое содержание.

Так, в рассказе «Огни Непала» подробно описывается подъём группы альпинистов на одну из самых высоких гор мира. Сюжетная канва рассказа наделена этическим смыслом: мужество, отвага, постоянство – вот качества, которые писатель усматривает в подвиге альпинистов. Однако их борьба с судьбой безнадёжна. Герои рассказа сгинули высоко в горах. Причина их исчезновения загадочна. Альпинисты изнемогли в борьбе с мощными природными стихиями, и к тому же на них напали некие неизвестные.

Напрашивается параллель из Тютчева: «Мужайтесь о други, боритесь прилежно, // Хоть бой и не равен, борьба безнадежна». Поэт воспевает отчаянную борьбу, которая обречена на кажущуюся неудачу, но, тем не менее, благородна. Более того, внешнее поражение таит за собою внутреннюю победу – показывает нам Тютчев. Он пишет: «Пускай олимпийцы завистливым оком // Глядят на борьбу непреклонных сердец, // Кто, ратуя, пал, побеждённый лишь роком, // Тот вырвал из рук их победный венец». Итак, погибнуть с непреклонным сердцем радостно почётно.

Строки Тютчева могли бы стать эпиграфом к произведению нашего современника «Огни Непала». «Огни» содержат и детективную компоненту: путешественники в горах подвергаются нападению бандитов. Нашего современника отличает от поэта позапрошлого века, разумеется, не только приведенная сюжетная фигура. Поэт Тютчев синкретичен: идеальный смысл у него как бы слит с лирическим сюжетом. Наш современник, прозаик Небыков, напротив, создаёт двуединый повествовательный контур: идеальный смысл как бы витает над лирическим сюжетом и существует самостоятельно по отношению к нему.

У Алексея Небыкова наблюдается своего рода контрапункт. Натуралистическое, данное во всех деталях описание труднейшего горного путешествия, является у нашего современника в параллели с этической идеей рассказа. Примечательно, однако, то, что наш современник не просто выстраивает детективный сюжет параллельно идеальному смыслу. Небыков работает непосредственно со словом, а не только с сюжетным действием. Он пишет (с. 20):

«Альпинисты шли по царству тишины и холода. Солнце давно покинуло эти края. Вокруг блестели пористые ледяные глыбы странной формы. Пустынные серые скалы и мутный снег сливались с мрачной бесконечностью неба. Четыре маленькие точки завершали сложный переход по ледяной реке, которая с рокотом и треском сползала со склонов высочайшей в мире горы, образуя на поверхности скрываемые снегом глубокие разломы и щели. Она словно пыталась избавиться от незваных гостей, смутивших ее своим движением».

За множеством натуралистических подробностей угадывается идеальный смысл произведения. На него контрастно указывают, быть может, не столько события рассказа, сколько горный ландшафт – натуралистически достоверный и в то же время исполненный волнующей экзотики.

Повествовательные детали, органичные в прозе и невозможные в поэзии (например, в приведенных стихах Тютчева) носят смыслоразличительный характер. Если у Тютчева человек предстаёт в отвлечённо собирательном качестве, к каковому располагает эстетическая условность стиха, то у нашего современника, напротив, человек психофизически конкретен. Мы убеждаемся, что проза нашего современника, восходящая к чеховским традициям, последовательно антропна, тогда как поэзия классического образца (например, приведенные строки Тютчева) ориентирована не столько на человека, сколько на романтический идеал. Тютчев воспевает не самого человека, сколько его внутренний подвиг. Вершитель подвига у поэта не индивидуализирован.

Лишь в натуралистической прозе, традициям которой следует наш современник, человек обретает художественную самодостаточность.

И однако, телесная природа человека, а стало быть, совокупность его земных запросов у Небыкова не снимает с человека абсолютной этической ответственности за всё, что он делает. Человек у Небыкова отвечает за свои поступки не только нравственно, но и религиозно.

Показателен рассказ «Трепет». Автор выводит на повествовательную сцену персонажа, который героически освобождает банк от бандитов. Те метили не столько в сотрудников, сколько в клиентов банка. Правонарушители поначалу преуспели, но их остановил верный служитель Фемиды. Персонаж рассказа вышел из огня героем.

Однако даже у него есть реальный повод внутренне сетовать на то, что если б он вовремя подоспел, если бы он действовал более оперативно, точно и мужественно, он бы больше преуспел в борьбе с бандитами.

Этическая фигура смысла, которая заключается в том, что даже к мужественному герою может быть при желании предъявлен некий нравственный счёт, присутствует и в рассказе Небыкова «Воден дявол». Писатель и здесь заявляет о себе как этический максималист.

Сюжетная завязка рассказа заключается в том, что на далёкий Сахалин приезжает следователь из Москвы, Назар Калина. Вскоре на берег выбрасывает утопленников. Дело обычное в таких местах. Повсюду океан. Часто штормит.

Однако у следователя зарождается мысль, что утопленники возникли не сами по себе, кто-то им «помог» уйти в морскую пучину. Однако местные следственные органы фактически препятствуют «излишней» любознательности гостя из Москвы; вопросы, которыми он задаётся, находят «неуместными». Казалось бы, все признаки того, что лодочники утонули, налицо.

Но следователь проявляет редкое упрямство, продолжает доискиваться истины, исходя из того, что несчастные случаи «сами по себе» обычно не происходят. Обычно кто-то их организовывает или, по крайней мере, им способствует.

Конфликт ретивого следователя с лукаво инертными коллегами, которые не хотят выполнять свою «скучную» работу, – факт не столько литературы, сколько криминалистики. Художественно интересно другое. Коварный штиль на море является своего рода метафорой успешно сокрытого преступления. А оно, в свою очередь, является метафорой глухого нежелания местных правоохранителей распутывать опасную проблему. Перед нами три фигуры молчания, которые описываются пословицей «В тихом омуте черти водятся». Литературная экзотика этого омута определяет художественный интерес рассказа. Коварная и двусмысленная тишина далёкого Сахалина противостоит московской сноровке Назара Калины. Сахалин как бы глушит его одинокий голос.

Итак, Калина тянет то за одну, то за другую ниточку и к полному неудовольствию лукавых и ленивых коллег выясняет, что лодочники утонули не сами, кто-то им «помог». Как известно из практики, в детективах нас волнует не какая-нибудь грубая поножовщина или примитивный «пиф-паф», а психология, загадка и разгадка человеческой личности. Она-то и пленяет нас в рассказе Алексея Небыкова.

Так, например, опрашивая вдову человека, погибшего в море, Калина испытывает внутреннюю неловкость. Видя женские слёзы, он начинает считать себя заранее неправым. Но вот психологическая загадка: женщина пытается как бы задобрить следователя или он действительно кругом неправ? Истина проясняется лишь в результате упорной работы следователя, результат которой интересен благодаря своей антропной составляющей. Согласитесь, читатели, разгадывать душу человека (а она бесконечна) интереснее, чем разгадывать предметные обстоятельства (они конечны). Алексей Небыков ведёт читателя путём тонкого и увлекательного психологического расследования.

Разумеется, наивно ожидать, что, выяснив истину, следователь Калина преуспел по службе. Истинная картина происшествия по-прежнему «не желательна» для коллег Калины. Более того, следователя умело шантажируют. Ему намекают на то, что, если он «не успокоится», на него самого найдут убедительный компромат. Сотрудникам местных правоохранительных органов ничего не стоит подделать улики против следователя. И не важно, что они высосаны из пальца – они «сработают».

Попросту говоря, Калина рискует «слететь» с должности, а то и угодить за решётку, так и не добившись правды. Финал рассказа не внушает читателю безусловного оптимизма. Автор пишет (с. 110-111):

«Многому в жизни его затем суждено было перемениться, но больше всего в тот час он боялся того, что придется теперь отказаться от поступления в мореходку. Попав в волнение и шторм, он осознал, что совершенно не переносит качку. Ну а разве бывают капитаны дальнего плавания, не способные противостоять колебаниям морского дьявола?».

Качка в данном контексте соответствует встряскам, которые испытывает герой рассказа, плывя по морю житейскому. Так вот, подобно персонажу рассказа «Трепет», человеку честному, но не всесильному, и он, Калина, не наделён железной несгибаемостью, и он, Назар, едва ли способен в одиночку одолеть тихий бюрократический омут неприветливого Сахалина.

Работая в детективном жанре, Алексей Небыков подчас прибегает к приёму, знакомому нам по «Человеческой комедии» Бальзака. Французский классик подчас выводит в различных произведениях одного и того же персонажа в его изменяемости.

Так, следователь Назар Калина фигурирует и в детективном рассказе Небыкова «Учёная шпана». Он выведен в молодом возрасте. Он обнаруживает честность и горячность в следственной работе и удачно одолевает группу хулиганов в профессиональной связке с другим следователем – Иваном Путилиным (своего рода новые Жеглов и Шарапов).

И всё же художественную изюминку – смысловое ядро рассказа составляет не столько успешный отлов хулиганов следователями, сколько борьба Московской и Петербургской школ сыска. Суть рассказа выражается в некоторых его начальных абзацах (с. 111-112):

«Путилин приговаривал из-за кафедры, что приемы Москвы в сыске все допотопные, а возможности ограниченные, несмотря на названные ранее заметные имена и столичный статус. Но, мол, Москву еще можно спасти, если привьет она себе все то прекрасно-усвоенное, от Европы впитанное, все лучшее, что есть в сыскном искусстве Петербурга.

На то Калина просил объяснений, обвинив петербуржцев и Путилина, в частности, в критиканстве и сквернохарактерности по причине, очевидно, самой природы города, сотканного из болотистых испарений и разлитой в воздухе сырости, проникающих не только в дома, но и в плоть городских жителей.

Путилин принял удар, сообщив, что действительно Москва расположена благоприятнее, отсюда и чрезмерная леность коллег в работе, обман в делах, отсутствие реакции и энергии, которые в кратчайшие сроки могли бы позволить распутать любое самое незаурядное дело. И добавил, что Москва есть некая застывшая, старинная неподвижность, где все окутано семейственностью, набожностью и традицией. А потому к обеду столичному следователю надлежит быть дома, в воскресенье – на службе или в других местах, а от того портится дело, преступник забывает бояться, не совершает ошибок и уходит в тину. Кроме того, родня в Москве никогда не заявит на родню, покрывает друг друга, а куда в Москве не глянешь – везде родня. Отчего много в столице незаконченных, неразрешенных дел. Петербург же, напротив, отдает себя всего служению, не замечая часов, усталости, людской привязанности и нарушая пустые договоренности. Кроме того, Москва вся окутана разъединенностью, в ней каждый прячет от другого взгляд, отгораживается и не знается с соседом. И как при таких условиях нечаянно заприметить проступок, понять, как живет и что совершает близкий, как втереться в доверие, притвориться своим, проводя следствие?».

Географические ареалы у Алексея Небыкова смыслоразличительны. И если с Сахалином в рассказе «Воден дявол» связывается некая экзотическая загадка, то с Москвой и Петербургом в рассказе «Учёная шпана» контрастно сопряжены иные начала. Так, Калина связывает с Москвой здоровое начало в противовес искусственным умствованиям (и неизбывной сырости) Петербурга. Путилин благоразумно не оспаривает этого простодушного тезиса, но заявляет, что Петербург стройнее и динамичней аляповатой Москвы, где все друг другу родня и рука руку моет.

В детективном рассказе «Остановка в пути» Алексей Небыков с особой полнотой обнаруживает искусство этического парадокса: формальные преступники не являются таковыми по сути и, напротив, составляют благополучную добропорядочную семью.

Действие рассказа происходит в живописной солнечной местности, в которой, однако, имеется свой тихий омут – гнилое озеро. Это проклятое место. Не только вода оного озера, но даже его малейшие миазмы губят всё живое вокруг. Стоит ветке прибрежного дерева опуститься в гладь озера, ветка становится мёртвой.

Близ гнилого озера в чрезвычайно живописных местах регулярно прогуливается вышеупомянутая мирная семья. И вдруг как-то раз прямо на неё несётся красный грузовик с оголтелым водителем. Лихач не только мчится, не разбирая дороги, но не утруждает себя необходимостью просигналить людям. Они чудом остаются не покалеченными грузовиком. Вовремя отбегают в сторону.

Однако пострадал сам водитель. Толком не рассчитав скорости, он-то как раз и попал в гнилое озеро. Для того чтобы насмерть убиться, не обязательно там тонуть. И малейшие его испарения или частицы влаги ядовиты.

Продолжая прогуливаться, семейство встречает того же водителя уже полумёртвым – ставшим жертвой зловещего озера. Но спасти беднягу отец, мать с двумя детьми уже не могут, более того, при попытках его спасти они могут немедленно умереть и сами. В общем они не торопятся вытаскивать утопающего на берег. Их намерения не очень прозрачны.

Закон есть закон. Роль вышеозначенного семейства в гибели водителя становится неизбежно двусмысленной, чтобы не сказать определённо решающей. И вот в дом, где обитает семейство, наведывается полиция.

Премудрой жене героя рассказа (по-другому выразиться невозможно) удаётся убедительно сбить полицию со следа, и семейство, сложно причастное к гибели водителя, остаётся в безопасности.

Итак, будучи небезупречным в юридическом смысле, изображаемое автором семейство едва ли вполне виновно в этическом смысле.

Напрашивается литературная параллель… из самого Небыкова. В его рассказе «Пустошь» присутствует сходная этическая коллизия. Герой рассказа не виноват в супружеской измене, поскольку её не совершал. Однако он находится в проблемном поле оной измены и тем самым становится потенциально виноватым или, по крайней мере, подозреваемым. В аналогичном смысле мирная семья оказывается в проблемном поле преступления и вызывает профессиональный интерес у полиции. «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать» – говорит один из персонажей баснописца Крылова.

Природа вины и невиновности подчас этически парадоксальна.

Сборник рассказов Алексея Небыкова завершает его малая проза. К жанру короткого рассказа логично отнести «Последние воспоминания Вилсона», «Облако души», «Диван одиночества».

В «Последних воспоминаниях» говорится о хрупкости человеческого существования, в «Диване» та же тема разворачивается на элегический лад, говорится о природе разлуки. Мечтательно-элегическая тональность с неизбежной грустинкой сопровождает и «Облако души».

В отношении писательской техники все три рассказа строятся по двуединому принципу: пространственному явлению, будь то облако или диван, ставятся в соответствие некие отвлечённые смыслы. Сходным образом построены и «Последние воспоминания Вилсона».

По смыслу к ним примыкает «Папа в рисунках» – притчеобразный короткий рассказ о хрупкости ребёнка – творческой натуры, которую надо беречь (и от которой тоже надо беречь окружающих).

В заключительной части книги Небыков уходит от зигзагообразных сюжетных построений к простым притчеобразным решениям текста. Типологически они родственны коротким рассказам Льва Толстого.

«Чёрный хлеб доро́г» Алексея Небыкова – умная, добрая, талантливая книга. Она преемственно связывается с великим прошлым отечественной литературы, с русской классикой и в то же время несёт в себе свежий взгляд на вещи, позволяет заглянуть в будущее.

Остаётся пожелать читателю увлекательного путешествия по страницам этой удивительной книги.