Русская Истина представляет вниманию читателей рецензию нашего постоянного автора , историка и публициста Андрея Мартынова на книгу Николая Раевского «Дневник галлиполийца» (М.: «Вече», 2022. – 336 с.)
19 июля 1921 г. капитан Дроздовской артиллерийской бригады Николай Раевский (1894–1988) занес в свой дневник: «Мои записи начинают пухнуть, но мне хочется, во что бы то ни стало зафиксировать побольше черточек нашего своеобразного, единственного в своем роде быта».
И действительно, детали, описывающие пребывание Русской армии генерала Врангеля в изгнании, отмеченные Раевским, позволяют лучше понять разнообразные процессы, позже названные современниками «Галлиполийским чудом»: возрождением потерпевших поражение и покинувших отечество белогвардейцев.
При этом капитан не скрывал, а иногда даже акцентировал свое внимание на непростых, зачастую болезненных настроениях, характерных для части военной эмиграции, особенно для конца 1920 года, то есть времени завершения крымского исхода.
В данном случае необходимо учитывать и собственное настроение автора дневника, которое выражалось словами, неоднократно появляющимися на его страницах: «боролся со своей ленью и апатией», «помимо идейной стороны дела, интересно получить и маленькое вознаграждение», «армия так или иначе большею частью разойдется». Впрочем, по поводу последней сентенции Раевский оговаривался: «пока она существует, я не считаю себя вправе уходить». Также нужно иметь в виду и по-человечески понятную психологическую усталость от войны («мне казалось, что больше под огонь я пойти не смогу»), которую офицер смог преодолеть к началу лета 1921 г. или следующее признание: «сознаюсь, что четыре-пять месяцев тому назад я сам сильно ругал Кутепова и считал, как и многие, что во имя интересов дела он должен уйти. Хорошо, что не ушел…» (7 июня 1921).
Тем не менее, несмотря на упаднические настроения среди армейцев, Раевский отмечал широкий состав эвакуированных. «Захотело ехать поразительно много солдат – это, пожалуй, самое удивительное, что есть в нашей эвакуации. Понятно, что едут почти все офицеры и добровольцы (у нас рискнули остаться К. и М.), но бросились грузиться на пароход и те, кому никакой опасности не угрожало. Доходило до смешного – является на наш “Херсон” (транспорт – А. М.) грузиться какая-то команда. Кто такие? Оказывается – только что взятые на Перекопе красные. Без охраны, пешком прошли больше ста верст и лезут на пароход» (2 ноября 1920).
Капитан фиксировал, что эвакуация не воспринималась им и его сослуживцами как катастрофа. «А дальше… в Японию, Францию, Индию или еще куда – никто по-настоящему не знает. Мы уже так привыкли к самым невероятным приключениям, что и новое окончательное путешествие из России никого особенно не пугает и не изумляет» (2 ноября). В качестве одного из популярных вариантов фигурировал Алжир (4 ноября).
С самого начала исхода Раевский неоднократно отмечал проблемы с питанием, имевшие место, как во время перехода из Крыма в Галлиполи, так и собственно в «голом поле», как прозвали врангелевцы место своего нового бытования. «Понемногу налаживается дело с продовольствием. Только хлеба совсем нет, зато много сахару, шоколаду и варенья» (2 ноября).
Впрочем, трудности возникали не только с одним лишь хлебом. «С пяти до десяти утра простоял в бесконечной очереди за кипятком. В первый раз испытал это специально советское удовольствие и понимаю, что, стоя в очередях, можно потерять остатки терпения. Хлеба упорно нет» (4 ноября). А 8 ноября он добавлял: «Кроме большого количества варенья, не ел ничего». Снабжение относительно нормализовалось лишь 12 ноября, хотя и в дальнейшем, особенно в периоды отсутствии помощи со стороны эмигрантских и других союзнических (американских) структур паек был недостаточен (30 июля 1921 г.).
Его замечания подтверждаются другими военнослужащими. Так, например, еще один дроздовец, штабс-капитан Георгий Орлов писал, что на транспорте «Саратов», где располагались как простые белогвардейцы, так и командование во главе с генералом Александром Кутеповым, «с питанием (…) было скверно, только штабу армии по палубе из кухни приносили обеды из трех блюд, торты, бифштексы и пр. У некоторых кранов стояли часовые и ни в коем случае не разрешали простым смертным брать воду, если ее нельзя было достать в других местах»1.
Сложности с продовольствием были и в других местах размещения армии2. Вскоре, помимо вопросов питания возникли проблемы и с размещением изгнанников. До перехода в основной лагерь «спать было отвратительно. У меня нет одеяла (…) а холод был собачий. Из всех щелей дуло, и по головам весело прыгали крысы» (28 ноября (н. ст.)).
Много внимания Раевский уделял настроениям, характерным для потерпевшей поражение армии.
«Вечером был у нас, офицеров, долгий и горький разговор о нашей полной неспособности что бы то ни было организовать и о гибели множества лучших людей на Германской и гражданской войне» (5 ноября). «Старые офицеры – добровольцы и солдаты, как интеллигентные, так и простые, – в один голос говорят, что разбегутся, куда глаза глядят, если только дело запахнет новой войной» (10 ноября).
Тем не менее, строгость дисциплины, которая в первую очередь выразилась в минимизации свободного времени (безделья), вскоре стала давать некоторые результаты, что выразилось в смотре армии. «Генерал Врангель прибыл около трех часов. Помню я, как ожидали приезда Государя на Бородинском поле. Сегодняшние ощущения очень мне напомнили Бородино 26 августа 1912 года. Серенький день. Огромная масса офицеров и солдат, нетерпеливо ждущая своего вождя. Как-никак, Врангель – единственный человек, имя которого нас связывает, и только благодаря ему существует Армия или подобие армии.
За холмом, нарастая, несется громкое “Ура!”. У нас, дроздовцев, мертвая тишина. Наконец знакомая огромная фигура Врангеля появляется около палаток (…) Знакомое “Здравствуйте, орлы-дроздовцы” – и громкий единодушный ответ» (19 декабря).
Стали понемногу изменяться и настроения. «Из наших офицеров (не считая парковых) собирается перейти на беженское положение очень немного. По-моему, менять плохое положение на еще худшее нет никакого смысла» (20 декабря). Тем не менее, «на знаменитую комиссию по освобождению (увольнение с последующим переходом в статус гражданского беженца – А. М.) записались почти все офицеры пехоты», а из батареи Раевского 92 человека из 250. Впрочем, «возвращение беженцев (их почему-то никуда не приняли (…)) подействовало очень отрезвляюще» (14 января 1921).
Несмотря на критику в адрес начальства и армии Раевский опровергал разнообразные инсинуации в отношении «галлиполийского сидения» со стороны левых и демократических кругов эмиграции: «газеты пишут ужасы о нашей жизни, но, на мой взгляд, ничего сейчас ужасного нет. Физически большинство здоровеет» (1 февраля). «Бесцветно течет наша лагерная жизнь. Газеты продолжают надрываться, описывая ужасные условия, в которых мы, якобы, живем. Между тем, даже простые солдаты, любящие поныть по всякому удобному поводу, когда разговариваешь с ними по душе, соглашаются, что никаких ужасов сейчас нет» (11 февраля).
По мнению капитана, «наиболее опасным для существования Армии является не большевизм – в Совдепию из воинских частей корпуса уехало всего 140 человек и 200 беженцев. Наоборот, почти неизбежный переход власти в руки левых партий, несомненно, вызовет раскол, а возможно, и распад Армии. Средство борьбы – широко поставленная пропаганда, направленная по тактическим соображениям не против партии социалистов-революционеров, а против отдельных ее представителей – например, Керенского» (1 апреля). С целью противодействия им была организована «Устная газета», основной целью которой стали публичные чтения по актуальным вопросам. «Газета» имела успех и в дальнейшем была возрождена после переезда частей армии в Болгарию3.
В тоже время Раевский не питал иллюзий по поводу некоторых внешних признаков выздоровления армии. Вот как он с горечью комментировал отказ изгнанников от предложения французской администрации репатриироваться в качестве беженцев в Бразилию или возвращаться на родину: «Не могу, однако, сказать, чтобы солдатские настроения меня особенно радовали. В глубине души большинство из них радо предстоящему разгону Армии. В Совдепию и Бразилию ехать не хотят, но будь возможность ехать в Сербию – много бы поехало» (27 марта). Ведь «большую часть офицеров и солдат удерживает от распыления не патриотический порыв, а полное отсутствие возможности где-нибудь устроиться» (6 апреля).
Тем не менее, командованию в итоге удалось преодолеть негативные тенденции и возродить воинский дух. «Кутепов, которого вначале почти ненавидели, сейчас, безусловно, пользуется популярностью. Он и Штейфон (комендант Галлиполи – А. М.) экзамен выдержали» (24 июля).
Из других тем и сюжетов дневника интересно сообщение от 14 февраля 1921 г.: «Речь Врангеля войскам была очень красива. Удивительно благородный, очень сильный голос дал ему возможность в два приема сказать ее целому корпусу. Большинство поняло речь как прямое обещание вести Армию через два-три месяца в Россию, но, по-моему, ничего определенного главнокомандующий не сказал. Из обращения его можно только вывести следующее: 1. Армией нас еще не считают. 2. С нами начинают считаться. 3. Политический горизонт очень темен, но надежды на будущее есть». Вероятно, именно это обращение главнокомандующего, а точнее, его неверное истолкование, и послужило появлению надежды на скорый «Весенний поход», призванный освободить отечество и ставший так и не осуществленной мечтой для белого воинства.
Психологически естественно было на страницах дневника и возвращение в воспоминаниях к минувшей войне. «В 1919 году диктатура существовала только юридически; фактически ее и в помине не было. Таким образом, надо считать совершенно недоказанным, что “генеральские диктатуры” не могут привести к победе. Фактически и на территории Деникина и у Колчака твердой власти в силу ряда причин не было» (25 августа). «Сегодня вечером мы долго спорили – было различие между нами и большевиками в смысле расстрелов или нет. Все-таки большинство нашло, что издевались мы меньше и реже. Впрочем, всякое бывало. “Чека” не было, но отдельные чекисты были» (26 июня).
Последнее утверждение выглядит несколько парадоксально в устах офицера-«дрозда», учитывая массовые казни пленных, которыми печально прославилось его полк, а затем и дивизия. С подобными репрессиями, в числе прочих, безуспешно пытался бороться Антон Деникин, назвав их в «Очерках русской смуты» одной из «черных страниц» Белой армии. В свою очередь неоднократно упоминавшийся в дневнике ветеран Гражданской войны беллетрист Иван Лукаш писал о дроздовцах: «генерал Туркул и генерал Манштейн – самые страшные солдаты самой страшной гражданской войны. Генералы Туркул и Манштейн – это дикое безумие дроздовских атак во весь рост без выстрела, это немое бешенство непобедимых дроздовских маршей. Генералы Туркул и Манштейн – это беспощадные массовые расстрелы, лохмотья кровавого мяса и подбородки, раскроенные вороненой рукоятью нагана, и гарь яростных пожарищ, вихрь безумия, кладбищ, смерти и побед»4.
Есть в дневнике и немало упоминаний культуры повседневности. «Типичная галлиполийская картинка – мальчишки-турки теперь не только распевают “Мама, мама, что мы будем делать…” и “Карапет мой бедный…”, но пытаются даже объясняться с сенегальскими стрелками по-русски. Забавнее всего, что те пытаются по-русски же отвечать. Мирное завоевание Востока» (10 июля 1921 г). Вскоре «город приобрел совсем полурусский вид» (15 декабря 1920 г.).
В итоге, армия была спасена и сохранила свой дух, чему в немалой степени способствовал и Николай Раевский с его «Устной газетой». Вот только мечта о «Весеннем походе» так и осталось мечтой. Может быть, потому что таких слов Врангель не произносил.
1 Орлов Г. Дневник добровольца. Хроника гражданской войны. 1918–1921. М.: «Посев», 2019. С. 519.
2 См., напр.: Остапенко К. Лемносский дневник офицера Терского казачьего войска 1920–1921 гг. М.: «Посев», 2015.
3 См., напр.: Раевский Н. А. Русский гарнизон в Болгарии. Орхание – София – Прага. М.: «Вече», 2021. С. 52, 130 и др.
4 Лукаш И. Голое поле. София: Печатница «Балкан», 1922. С. 42.
