ИСПОВЕДЬ РАЗЪЯТОГО СОЗНАНИЯ

(о романе Г. Карпунина «Часовых дел мастер», "Роман - журнал XXI век", № 8, 2008 г.)

Для автора это дебют в жанре романа. Хотя его уже солидная литературная биография представлена не только рядом поэтических сборников, но и прозой. Особенно были заметны повести «Прощёное воскресенье» и «Мальчик из подворотни». Кстати, последняя вышла одним изданием вместе с повестью Владимира Крупина «Люби меня, как я тебя». В сопоставлении этих двух произведений авторов разных поколений, но принадлежащих к одной литературной традиции, уже содержится нечто важное для оценки своеобразия прозы Геннадия Карпунина.
Если определить эту традицию как «православную», то в сравнении с прозой Владимира Крупина (продолжающего духовную битву за нравственное здоровье русского человека) повести Геннадия Карпунина убедительно отобразили нынешний, кризисный, этап этой битвы. А именно – поиск и утверждение православных духовных основ в новых реальностях нашего смутного времени. Отроческий возраст Пашки – героя повести «Мальчик из подворотни» – точно соответствовал тому начальному этапу духовного поиска, на котором можно и нужно выстрадать только самые первичные (хотя и не менее важные) нравственные ориентиры. Профессор же Болтников из «Прощёного воскресенья» уже смог не то что на закате жизни, а даже за смертной чертой искупить духовным подвигом покаяния свою вину перед близкими людьми.
С этой точки зрения роман «Часовых дел мастер» можно рассматривать как органичное продолжение заявленного в повестях Г. Карпунина духовного поиска, но уже на неизмеримо более широком пространственно-временном поле. Действие романа разворачивается от европейского средневековья до нынешней российской действительности, от молитвенных монашеских подвигов на Святой Горе Афон до богемной суеты хищников рыночной потребительской культуры и их жертв, от самобытных корней национальной исторической жизни до сатанинского обезличивания человека… Ещё одна важная грань романа раскрывает здравую и плодотворную традицию русского патриотического самосознания – в сравнении с фарисейством в угоду доморощенным и пришлым честолюбцам и вырожденцам. Их в густо населённом мире романа преобладающее большинство. На первый взгляд, даже может показаться, что подробное, детальное рассмотрение подобных персонажей будто бы и составляет главное содержание романа. Во всяком случае, по объёму повествования львиную долю занимают именно яркие картины русской декадентской (и декадентствующей) богемы начала прошлого века. Но, перемежая этими, казалось бы, чрезмерными и гротескными картинами основной сюжет романа, в основе которого будни одного из главных его героев – кинорежиссёра Кретова – автор скоро убеждает нас в том, что декадентское сознание благополучно возродилось в наши дни, пережив и советский агитпроп, и нынешнее новобуржуазное бодрячество, негласно узаконенное в качестве чуть ли не государственной национальной идеи.
В этом смысле «Часовых дел мастер» начинается там, где в своё время остановился Михаил Булгаков. Уже само название романа свидетельствует о том, что Геннадий Карпунин идёт на это сопоставление вполне осознанно. И на всём протяжении повествования, во многих деталях и аллюзиях «Мастер и Маргарита» неназываемо присутствуют в пространстве «Часовых дел мастера». Более того: местами – например, в эпизодах театрального закулисья или сценах психиатрической лечебницы – автор балансирует на опасной грани между эпигонством и пародированием знаменитого предтечи. Есть у Карпунина и параллельное присутствие в сюжете так знакомых нам по Булгакову персонажей из преисподней, и таинственная рукопись.
Но удивительным образом Карпунину удаётся удержаться на духовной территории, которую он с большим риском, но отвоевал-таки у самого Булгакова! Тут, разумеется, надо воздать должное и времени – откуда Михал Афанасьичу было знать, что колосс советского агитпропа, который казался ему незыблемым и вечным, в одночасье рухнет? В эпоху «победившего социализма» Булгаков иного выхода, как примириться с нечистым, и увидеть-то не мог. Не то, что искать вместо выхода – другой «вход», что и выпало на руинах советской власти Геннадию Карпунину.
Итак, оттолкнувшись от булгаковской почвы, Геннадий Карпунин создал вполне оригинальное повествование, которое можно определить как исповедь разъятого сознания. Разумеется, это общее определение нуждается в конкретизации. Так, скажем, само по себе разъятое сознание является уже чуть ли не родовой приметой как раз модернистского направления в литературе и искусстве. Однако если в пелевинско-сорокинской разъятости сознания мы не почувствуем ни печали по утраченной цельности, ни необходимости или хотя бы потребности её восстановить, то в романе Карпунина всё это есть. 
Авторский прорыв к цельности заявлен уже в прологе романа, где пока что безымянный паломник приходит в наши дни к афонскому отшельнику. А затем автор отправляет нас самих в нелёгкое духовное странствие, где нашими собеседниками выступают персонажи разных времён и народов. В средневековой Европе автору интересны иудейские ортодоксы и бунтари, в дореволюционной России – дворянство, вельможи и богема, в наших днях – мэтры отечественной кинематографии и театра, один из которых, как уже было сказано, является стержневым персонажем всего повествования. И только по мере и в силу преодоления всех препятствий на пути духовного поиска нарастает искомая автором потребность в той цельности сознания, которую может дать только обретение ВЕРЫ. И в эпилоге романа наш странник из пролога, переживший все грехи и страдания, пороки и добродетели многогранного повествования, побывавший за гранью смерти русского спецназовца, обретает – ещё не веру в полном смысле, но верный путь к вере, преодолевающей разъятое сознание нашего смутного времени.
Возвращаясь же к булгаковским реминисценциям, кто-то из читателей, наверное, посетует, что не удосужился суровый автор порадовать нас красивой любовной историей. Но и тут Карпунин беспощаден – может быть, как раз из сострадания к отчаявшемуся от собственной безнадёжности Булгакову так обаятельно возжелавшему утешиться и утешить всех нас, утомлённых агитпропом, обольстительной Маргаритой, пусть хоть Воландом подаренной? Конечно, в советское время это можно было объяснить. Но оправдать это истинно православный человек не мог бы и тогда, а теперь и подавно. Теперь, без агитпропа и цензуры, нам отступать некуда, а без надежды и веры – какая любовь? Разве что безбожная, то есть – лживая. Но лгать Карпунин, как видно, совсем не умеет, тем более – во спасение.  

        И. Семиреченский